Святки - Народные приметы,обряды и обычаи

В крестьянском быту Святки считались самым большим, шумным и веселым праздником. Они охватывают собой период времени от Николина дня (19 декабря (6 декабря по ст. ст.) до Крещения (19 января (6 января по ст. ст.), то есть как раз тот месяц, когда земледельческое население, обмолотив хлеб и покончив со всеми работами, предавалось отдыху.

Святки считались праздником по преимуществу молодежи, хотя и взрослое население не оставалось равнодушным к общему веселью и к тому приподнятому, несколько торжественному настроению, которое свойственно всем большим праздникам в деревне. Но все-таки центром празднеств служила молодежь: ее игры, песни, сборища и гадания задавали тон общему веселью и скрашивали унылую деревенскую зиму.

В особенности большой интерес представляли Святки для девушек: в их однообразную трудовую жизнь врывалась целая волна новых впечатлений, и суровые деревенские будни сменялись широким привольем и целым рядом забав и развлечений. На Святки самая строгая мать не заставит дочку прясть и не будет держать за иглой в долгие зимние вечера, когда на улице льется широкой волной веселая песня парней, когда в «жировой» избе на посиделках заливается гармонь, а толпы девушек, робко прижимаясь друг к другу, бегают «слушать» под окнами и гадать в поле. Гадания составляли, разумеется, центр девичьих развлечений, так как всякая невеста, естественно, хотела заглянуть в будущее и, хотя бы и с помощью черта, узнать, кого судьба пошлет ей в мужья и какая жизнь ожидает ее впереди с этим неведомым мужем, которого досужее воображение рисовало то пригожим добрым молодцем, ласковым и милым, то стариком-ворчуном, постылым скрягой с тяжелыми кулаками.

Обычай вызывать своего суженого, и в особенности так называемые «страшные» гадания, довольно заметно отражались на душевном состоянии гадальщиц. Почти на протяжении всех Святок девушки жили напряженной нервной жизнью. Воображение рисовало им всевозможные ужасы, в каждом темном углу им чудилось присутствие неведомой страшной силы, в каждой пустой избе слышался топот и возня чертей, которые до самого Крещения свободно расхаживают по земле и пугают православный люд своими рогатыми черными рожами. Это настроение поддерживалось не только самим гаданием, но и бесконечными рассказами о страшных приключениях с гадальщицами, которыми запугивали девичье воображение старухи и пожилые женщины, всегда имевшие про запас добрую дюжину страшных историй.

Однако в веселые святочные вечера даже эти ужасы не могли удержать девушек в хатах, и, как только на селе зажигались огни, они как тени скользили по улице, пробираясь на посиделки. Да и немудрено: до страха ли тут, когда впереди ожидают танцы, маскарады, игры, песни и когда к этим беседам так долго и усердно готовились. Почти целый месяц шли приготовления к празднику: девушки шили наряды, парни готовили маскарадные костюмы и выбирали «жировую» избу. Вопрос о выборе избы для посиделок повсюду считался очень важным и решался сообща. Чаще всего за 2–3 рубля какая-нибудь одинокая солдатка или полунищая старуха уступала молодежи свою избу, позволяя вынести домашнюю рухлядь и убрать все так, как захотят наниматели. Деньги за избу платились наличными или отрабатывались, причем только в очень немногих местах девушки освобождались от взносов. В большинстве же случаев деревня не знала привилегии дам и обкладывала девушек наравне с парнями, а местами даже заставляла их платить больше, так что если парень вносил 6 копеек, то девушка должна была платить двенадцать, а в случае бедности – день жать.

Святочные посиделки начинались обыкновенно не ранее 6 декабря (по ст. ст.) и отличались от всех других посиделок тем, что и парни и девушки рядились. Это был своего рода деревенский бал-маскарад. Правда, ряжение, в особенности в первые дни Святок, бывало самое незамысловатое: девушки наряжались в чужие сарафаны (чтобы парни не узнали их по одежде) и закрывали лицо платком, и только самые бойкие наряжались в несвойственную одежду: парни – в женский, девушки – в мужской костюм. Это последнее переодевание практиковали чаще всего гости, приходившие на посиделки из чужих деревень, чтобы легче было интриговать и дурачить знакомых. Сама же «интрига» в таких случаях бывала также крайне незамысловата. Обыкновенно парень, переодетый девкой, выбирал себе в кавалеры какого-нибудь влюбчивого и простоватого парня и начинал его дурачить: заигрывал с ним, позволял вольные жесты и пощипывания, назначал свидания и даже давал нескромные обещания. К концу вечера простофиля-кавалер обыкновенно пламенел от страсти и умолял свою даму, чтобы она осчастливила его немедленно. Но дама обыкновенно кокетничала и уступала не сразу. Зато потом, когда все-таки она выходила на свидание и влюбленный парень заключал ее в объятия, из избы выскакивала целая ватага хохочущих молодцов, которые быстро охлаждали любовный пыл простофили, набивая ему полные штаны снегу.

Приблизительно такой же характер носили интриги девушек, наряженных парнями. Они тоже выбирали себе наиболее простоватых девиц, ухаживали за ними, уговаривали идти за себя замуж и даже выпрашивали иногда в залог платок, колечко и прочее. Интриги подобного рода далеко не всегда отличались скромностью. Случалось, что какая-нибудь расшалившаяся солдатка, наряженная парнем, выкидывала такую штуку, что присутствующие девушки могли сгореть со стыда. Но таких солдаток обыкновенно успокаивали сами же парни, которые с хохотом и криками разоблачали озорницу почти донага и в таком виде пускали ее на улицу, где еще вываливали в снегу. Вообще, сдерживающим началом на посиделках служило присутствие в «жировой» избе посторонних, в лице ребятишек и пожилых мужчин и женщин. Особенно стесняли ребятишки: иной парень и рад бы позволить себе какую-нибудь нескромность в отношении интересующей его девушки, но видел, что с полатей свесилась голова мальчишки – брата девушки, который все примечал и мог при случае рассказать матери или отцу. Эти лежащие на полатях «контролеры» иногда так раздражали парней своим неусыпным надзором, что дело кончалось побоями: один из парней брал веник и с ожесточением хлестал ребятишек, в то время как другой припирал дверь и никого не выпускал из избы. Экзекуции такого рода сплошь и рядом достигали цели, и ребятишки, с ревом и плачем, разбегались по домам, как только их выпустят.
Сдерживающим началом служило до некоторой степени и присутствие на посиделках чужих парней и девок, пришедших из соседних деревень. Их принимали как гостей и старались, чтобы все было прилично и чинно. Хозяева беседы, как парни так и девицы, вставали с лавок и предлагали занять места гостям, а во время танцев обращали строгое внимание, чтобы чужая девушка не осталась без кавалеров и чтобы с парнями-гостями танцевали девки «первого сорта», то есть самые пригожие. Впрочем, бывали случаи, когда именно присутствие на посиделках чужих парней, явившихся незваными гостями, служило причиной ожесточенных ссор и даже драк. Если какой-нибудь парень из чужой деревни вздумает «ходить» (ухаживать) за девкой и посещать игрища, то он непременно должен был выставить парням – однодеревенцам девушки, в виде отступного, водки – в противном случае он платился побоями и даже увечьем. Избитый, в свою очередь, редко оставлял побои без отмщения и, подбив парней из своей деревни опять же «выставкою» им водки, являлся в сопровождении целой ватаги в село к оскорбителям и врывался на игрище, где и завязывалась, обыкновенно, свалка. Девки в таких случаях разбегались по домам, а парни, как побежденные, соглашались принимать на игрище чужаков «без водки», или, как победители, «сдирали» с противников выпивку, которую и распивали на посиделках.

Кроме танцев (кадриль, ленчик, шестерка) и гаданий, любимым развлечением на посиделках являлись так называемые игрища, под которыми подразумевалось, между прочим, представление народных комедий, где и авторами, и актерами бывали деревенские парни. Игрища, в огромном большинстве случаев, поражали наблюдателя грубостью нравов, так что отцы церкви не напрасно называли их «бесовскими». Деревенские парни позволяли себе на беседах такие дикие выходки, что только привычка местных девиц к терпению и цинизму мужчин останавливала их от жалоб в суд. Вот несколько излюбленных святочных игр, практиковавшихся почти повсюду.
Игра в кобылы. Собравшись в какую-нибудь избу на беседу, парни устанавливали девок попарно и, приказав им изображать кобыл, пели хором:

Кони мои, кони,
Кони вороные…

Затем, один из ребят, изображавший хозяина табуна, кричал: «Кобылы славные, кобылы! Покупай, ребята!» Покупатель являлся, выбирал одну девку, осматривал ее, как осматривают на ярмарке лошадь, и говорил, что он хотел бы купить ее. Дальше шла торговля, полная неприличных жестов и непристойных песен. Купленная «кобыла» целовалась с покупателем и садилась с ним. Затем, с теми же жестами и песнями, происходила переторжка, после чего начиналась ковка кобылы. Один из парней зажигал пук лучины (горн), другой раздувал его (мехи), третий колотит по пяткам (кузнец), а покупатель держал «кобылицыны» ноги на своих, чтобы не ушла.

Игра в блины. Эта игра была столь же популярна, как и предыдущая, и состояла в том, что один из парней брал хлебную лопату или широкий обрезок доски, а другой поочередно выводил девушек на середину избы и, держа за руки, поворачивал их спиной к первому парню, который со всего плеча «дул» их по спине. Это и называлось «печь блины».
Игра в быка. Парень, наряженный быком, держал в руках, под покрывалом, большой глиняный горшок с приделанными к нему настоящими рогами быка. Интерес игры состоял в том, чтобы бодать девок, и притом бодать так, чтобы было не только больно, но и стыдно. Как водится, девки поднимали крик и визг, после чего «быка» убивали: один из парней бил поленом по горшку, горшок разлетался, «бык» падал и его уносили.

Игра в гуся. «Гусь» приходил тоже под покрывалом, из-под которого виднелись длинная шея и клюв. Клювом «гусь» клевал девок по голове (иногда пребольно), и в этом состояло все его назначение.
Игра в лошадь. Над «лошадью» ребятам приходилось много трудиться, чтобы приготовить ей, сверх покрывала, голову, похожую на лошадиную. Но смысл игры все тот же: «лошадь» должна лягать девок.

Игра в кузнеца. Это более сложная игра, представляющая собой зародыш деревенской комедии. В избу, нанятую для бесед, вваливалась толпа парней с вымазанными сажей лицами и с подвешенными седыми бородами. Впереди всех выступал главный герой – кузнец. Из одежды на нем были только портки, а верхняя голая часть тела разукрашена симметрично расположенными кружками, изображавшими пуговицы. В руках у кузнеца большой деревянный молот. За кузнецом вносили высокую скамейку, покрытую широким, спускающимся до земли пологом, под которым прятались человек пять-шесть ребятишек. Кузнец расхаживал по избе, хвастал, что может сделать все, что угодно: замки, ножи, топоры, ухваты, сверх того, умеет «старых на молодых переделывать». «Не хочешь ли, я тебя на молодую переделаю?» – обращался он к какой-нибудь девице не первой молодости. Та, разумеется, конфузилась и не соглашалась. Тогда кузнец приказывал одному из ряженых стариков: «Ну-ка, ты, старый черт, полезай под наковальню, я тебя перекую». Старик прятался под пологом, а кузнец бил молотом по скамейке, и из-под полога выскакивал подросток.

Интерес игры состоял в том, чтобы при каждом ударе у кузнеца сваливались портки и он оставался совершенно обнаженным. Когда всех стариков перекуют на молодых, кузнец обращался к девушкам, спрашивая у каждой: «Тебе, красавица, что сковать? Тебе, умница, что сковать?» И каждая девица должна была что-нибудь заказать, а затем, выкупая приготовленный заказ, поцеловать кузнеца, который старался при этом как можно сильнее вымазать ее лицо сажей.

Все перечисленные игры, при всей своей грубости и иногда жестокости, все-таки не заключали в себе ничего такого, что оскорбляло бы религиозное чувство человека и что так или иначе связывалось бы с христианскими верованиями и обычаями. Но существовала целая группа других игр, которые были окрашены не только цинизмом, но содержали в себе элемент несомненного кощунства. Такова, например, игра в покойника (местами эта игра называется «умрун», «смерть» и т. п.). Состояла она в том, что ребята уговаривали самого простоватого парня или мужика быть «покойником», наряжали его во все белое, натирали овсяной мукой лицо, вставляли в рот длинные зубы из брюквы, чтобы страшнее казался, и клали на скамейку или в гроб, предварительно привязав накрепко веревками, чтобы не упал или не убежал. Покойника вносили в избу на посиделки четыре человека, сзади шел «поп» в рогожной ризе, в камилавке из синей сахарной бумаги, с кадилом в виде глиняного горшка или рукомойника, в котором дымились уголья, мох и сухой куриный помет. Рядом с «попом» выступал дьячок в кафтане, с косицей сзади, потом плакальщица в темном сарафане и платочке и наконец толпа провожающих покойника «родственников», между которыми обязательно имелся мужчина в женском платье, с корзиной шанег для поминовения «усопшего». Гроб с «покойником» ставили среди избы и начиналось кощунственное отпевание, состоявшее из отборной брани, которая прерывалась только всхлипыванием плакальщицы да каждением «попа». По окончании «отпевания» девок заставляли прощаться с покойником и насильно принуждали их целовать его открытый рот, набитый брюквенными зубами. Нечего и говорить, что один вид покойника производил на девушек удручающее впечатление: многие из них плакали, а наиболее молоденькие, случалось, даже заболевали после этой игры. Кончалась игра тем, что часть парней уносили «покойника» хоронить, а другая часть оставалась в избе и устраивала поминки, состоявшие в том, что мужчина, наряженный девкой, оделял девиц из своей корзины «шаньгами» – кусками мерзлого конского помета. К игре в покойника взрослое население относилось с полным осуждением. В народе ходил даже слух, что тот, кто изображает покойников, будет схвачен ими в лесу и утащен неведомо куда.

Из числа других игр, представлявших собой зародыш младенческой комедии, необходимо указать на очень распространенную «игру в барина». Эта комедия, несомненно, носила сатирический характер, и происхождение ее восходит к временам крепостного права. В избу для посиделок ряженые вводили под руки человека необыкновенной толщины, в высокой шапке, с лицом, густо вымазанным сажей, и с длинным чубуком в руках. Это и был «барин». Подле него суетились казачок, подающий огня для трубки и кучер (он же бурмистр), гарцующий на палочке верхом и хлещущий бичом то палочку, то девок. Барин неповоротлив, глух и глуп, кучер, наоборот, хитрая бестия, хорошо знающая барские вкусы и барскую повадку. Барин усаживался и начинал ворчать и ругаться, а кучер подобострастно вертелся около и поминутно спрашивает: «Что прикажете, барин-батюшка?» Само же представление начиналось с того, что кучер, обращаясь к парням, спрашивал у них, не желает ли кто жениться, и приказывал спрашивать разрешения барина. Вслед затем один из парней приближался к барину, кланялся в ноги и говорил:

– Батюшка-барин, прикажи жениться.
– Что-о? Не слышу, – переспрашивал глухой барин.
– Жениться! – кричал во весь голос парень.
– Телиться?
– Жениться!
– Ягниться?..
– Жениться!
– А, жениться!.. Ну, что ж, женись, выбирай девку!

Парень выбирал девушку. Товарищи его подхватывали ее под руки и подводили к барину. Девушка, разумеется, всеми силами упиралась и не шла. Тогда кучер бил ее «шелепугой» (бичом) и кричат: «Благодари барина, целуй барина». Как только девушку подводили к барину, с него как рукой снимало прежнюю апатию и сонливость: он делался необыкновенно подвижен, оживлен, рассыпался мелким бесом и лез целовать и обнимать девушку. Кучер же в это время изо всех сил помогал барину ухаживать и придерживал увертывающуюся от поцелуев девушку. Потом к барину подходил второй парень, который тоже испрашивал разрешения жениться, и так продолжалось до тех пор, пока все не переженятся.

Много было игр и совершенно невинных, характеризующих лишь наивность и простоту деревенских нравов. Например, игра в голосянку. На посиделках какой-нибудь бойкий парень выходил на середину избы и громким голосом произносил:

Ну, давайте-ка, ребята,
Голосянку тянуть.
Кто не дотянет,
Того за волосы-ы-ы-ы-ы!..

И парень, а за ним и все другие начинали тянуть это «ы» до бесконечности. Зрители же (ребятишки и пожилые) всячески старались рассмешить участников игры и тем заставить прервать звук «ы». На засмеявшегося наскакивала целая толпа и теребила за уши, за нос, за волосы. Азарт при этом бывал так велик, что теребили даже не участвовавшие в игре.

Почти такой же азарт вызывала игра в молчанку. Она состояла в том, что по команде все парни и девушки должны хранить самое серьезное молчание. Эта игра напоминала «фанты», потому что не выдержавшие молчания подвергались какой-нибудь условленной каре, например: съесть пригоршню угля, поцеловать какую-нибудь старуху, позволить облить себя водой с ног до головы, бросить в рот горсть пепла, сходить на гумно и принести сноп соломы (последнее наказание считалось одним из тягчайших, так как ночью на гумно не ходили, из опасения попасть в лапы «огуменника», одного из самых злых домашних чертей). Исполнение штрафов за нарушенное молчание производилось по всей строгости уговора, а если кто-нибудь отказывался, его начинали «катать на палках». Для этого толпа бойких ребятишек находила где-нибудь три-четыре круглых и гладких полена, раскладывала их на пол и всей артелью валила на эти поленья виновного, после чего парни подхватывали несчастного за ноги и за руки и начинали катать по поленьям (этому часто подвергались и девушки, хотя и кричали при этом от боли).

С посиделок молодежь расходилась далеко за полночь. Но, так как веселое настроение, поднятое танцами и играми, не проходит сразу, то парни обыкновенно не шли по домам спать, а продолжали шалости на улицах. Объектом этих шалостей чаще всего служили мирно спящие крестьяне, над которыми проделывались всевозможные штуки. Сговаривались, например, два парня подшутить над каким-нибудь дядей Семеном и придумывали такую «игру»: брали мерзлого конского помета, распускали его в горшок с горячей водой, так чтобы образовалась жижица, затем вместе с этим горшком и метлой подходят к Семеновой избе и становились один подле окна, а другой, с горшком, у самой стены, так чтобы его не было видно из избы. После этого, стоявший под окном стучал и кричал чужим голосом, вызывая хозяина. Встревоженный дядя Семен, заслышав шум, вставал, лез кряхтя с полатей, отворял окно и высовывал на улицу голову. В эту минуту парень, прижавшийся у стены, быстро макал метлу в горшок и мазал дядю Семена по лицу. И пока тот, отплевываясь и чертыхаясь, разбирался, в чем дело, парни уже были далеко, и долго в тишине деревенской ночи раздавались их смех и ожесточенная брань дяди Семена.

Еще чаще расшалившиеся парни «пужали» спящих обывателей стуком в стены избы. Для этого толпа головорезов приставляли к переднему углу, где стоят иконы, толстый «стяг» (жердь) и изо всей мочи ударяли концом стяга в стену. Удар нередко бывал так силен, что вся изба приходила в сотрясение и иконы, если были плохо прикреплены к божнице, падали на пол. В таких случаях рассвирепевший хозяин, в одной рубашке, выскакивал из избы и с топором в руках преследовал озорников. Это «стуканье», разумеется, вызывало со стороны степенных домохозяев искреннее негодование, тем более что тут замешано было неуважение к святыне. Поэтому если разбуженному хозяину удавалось настигнуть кого-нибудь из озорников, дело часто кончалось тяжкими побоями и даже увечьем. Впрочем, для предупреждения «стуканья», некоторые хозяева объединялись и, подстерегая парней на месте преступления, беспощадно лупили их батожьем.

Но самой излюбленной шалостью деревенской молодежи следует признать заваливание ворот и дверей изб всяким деревенским хламом: дровами, бревнами, сохами, боронами и прочим. Взявшись за это дело целой гурьбой, озорники могли так завалить все выходы из избы, что утром все хозяева оказывались как в плену и нередко до вечера потом разбирались. Иногда, для большей потехи, парни взбирались на крыши заваленных изб и выливали в трубу ведро воды, после чего хозяева, как очумелые, носились по избе и даже взывали о помощи к соседям.

Но и взрослое население в эти веселые вечера не любило сидеть дома и предавалось свойственным его возрасту развлечениям, в ряду которых едва ли не главное место занимало хождение в гости, взаимные угощения и отчасти азартные игры. Последние, с развитием путей сообщения, проникли даже в такие медвежьи углы, как Вологодская губерния, где играли и ребятишки, и парни, и взрослые мужики. Ребятишки, конечно, играли на «денежки» из тонко обструганной березы, а взрослое население – на настоящие деньги. Игра сопровождалась обыкновенно большим воодушевлением и нередко переходила в такой азарт, при котором крестьяне забывали все, бранились и даже жестоко дрались, нанося друг другу тяжкие побои. При игре на деньги азарт доходил до того, что некоторые записные игроки не только проигрывали большие деньги, но оставляли своим счастливым соперникам даже одежду, так что возвращались домой в одной рубашке.

Для характеристики деревенских Святок необходимо еще упомянуть о святочных, или, как их называли крестьяне, «святовских» песнях. Особенность этих песен состоит в том, что они сопровождались играми различными хождениями девиц, то рядами, то кругами. Игры, разумеется, придавали значительный интерес посиделкам и вносили оживление в крестьянские вечеринки. Вторая особенность «святовских» песен заключается в том, что они составляли исключительную принадлежность рождественских и новогодних вечеров и в остальное время года предавались совершенному забвению, так что самое пение их, помимо Святок, считалось в народе грехом. Понятно, таким образом, что песни эти, составляя запретный плод в течение целого года, являлись любимыми святочными развлечениями деревенской молодежи. На беседах они начинали входить в употребление уже с зимнего Николы (19 декабря (6 декабря по ст. ст.), но пение их в это время еще не сопровождалось играми, и только с наступлением рождественских вечеров игры вступали в свои права.

Разделяются святочные песни на три группы, в зависимости от сопровождающих их игр. В первую группу входят те песни, при пении которых девицы, присутствующие на беседе, разделялись на два равных ряда, причем оба ряда устанавливались таким образом, чтобы лица девушек обоих рядов были обращены друг к другу. Когда слышались первые слова песни, первый ряд девушек начинал идти ко второму, который в это время стоял на месте. Подойдя к нему, первый ряд расступался, девицы поворачивались в другую сторону, спиной к лицу девиц второго ряда, брались снова за руки и шли к своему прежнему месту. В то же время и второй ряд оставлял свое место и шел вслед за первым рядом до другого конца избы, где оба ряда, распустившись, поворачивались на своих местах и, взявшись за руки, шли туда, где стоял второй ряд; здесь, снова распустившись, опять брались за руки и вторично шли к месту, занимаемому первым рядом и т. д. Как образчик «святовских» песен первой группы, можно указать следующую:

По горам да девки ходили,
Да по крутым красны гуляли,
Да и мечом горя шибали (бросали, били, кидали),
Да напишу ли я грамотку,
Да с по белу бархотку,
Да отошлю ли я грамотку
Да родимому батюшке:
Да что велит ли мне батюшка
Да мне по игрищам ходити?
– Да ты ходи, дочь, веселись,
Да с кем не сойдешься, поклонись,
Да ты по старому-то поклонись,
Да ты с младым-то пошути,
Да ты от младого прочь пойди…

Ко второй группе святочных песен относятся такие, которые поются с «отпевами», то есть вопросно-ответные, или диалогические. Для пения их участвующие разделялись, как и в первой группе, на два равных ряда и точно так же, взявшись за руки, становились на двух противоположных концах избы. Вопросы пелись одной стороной, а другая только «отпевала» (отвечала). Вот образец такой песни:

Загануть ли,
Загануть ли,
Да красна девка,
Да краснопевка,
Да семь загадок,
Да семь мудреных,
Да хитрых мудрых,
Да все замужеских (таких, которые под силу только мужскому уму),
Да королецких (королевских),
Да молодецких?

Это вопрос, который пелся одной стороной. Другая же отвечала:

Да загони-ко,
Закогони-ко,
Да красна девка,
Да краснопевка,
Да семь загадок
Да семь мудреных и т. д.

Когда вторая сторона пропоет свой ответ, первая предлагала вопрос-загадку:

Еще греет,
Еще греет,
Да во всю землю,
Да во всю руську,
Да во всю святоруську?

Вторая отвечала:

Солнце греет,
Солнце греет
Да во всю землю,
Да во всю руську,
Да во всю святоруську…

Дальнейшие загадки по своей трудности ничем не отличались от первой. Спрашивали, например, что светит во всю ночку и отвечали – месяц светит; что сыплют во все небо – звезды сыплют и так далее.
Третью группу святочных песен составляют песни хороводные. Участвующие в игре девицы вставали в круг и не двигались с места во время пения. По кругу же ходила одна какая-нибудь девушка, изображавшая собой «царевеня» (царевича), который обращался с вопросами к царевне (царевну изображал весь хор):

Царевень: «Ты пусти во город,
Ты пусти во красень».
Царевна: «Те по ще во город,
Те по ще во красень?»
Царевень: «Мне девиц смотреть,
Красавиц выбирать».
Царевна: «Тебе коя люба,
Коя прехороша,
Коя лучше всех?»
Царевень: «Мне-ка эта люба,
Эта прехороша,
Эта лучше всех».

С этими словами «царевень» выводил из круга выбранную им девушку и, взяв своей левой рукой ее правую руку, с пением быстро вел ее по кругу. Когда песня заканчивалась, ее начинали сызнова и пели так до тех пор, пока «царевень» не выберет из круга всех девиц. Таким образом, в конце игры образовывалась целая вереница девушек, предводимая царевичем. При пении же в последний раз: «Возьму я царевну» – «царевень», увлекая за собою всю цепь, делал несколько спиралеобразных поворотов, и на том игра оканчивалась.